Белой акации  гроздья душистые…

- В 15 километрах от областного цен­тра Проскуров  (так до Великой Отечествен­ной войны назывался Хмельницк) по шоссе в сторону Киева, а по грунтовой дороге в 10 километрах - стоит село Пашковцы. На краю села, близ опушки леса, и до сей сто­ит поры дом моих родителей. 22 июня 1941 года, раным-рано, на рассвете, ког­да за окнами только серело и еще не пели первые петухи, мама, сестренка Маруся 10-ти лет, годовалая Дуся и я, 4-летний хлопчина, проснулись от страшного гула в небе и дрожания оконных стекол. А спа­ли мы на печи, где звук, идущий с неба, усиливался через трубу и дымоходы. Мама быстренько постелила нам на полу, под лавками. Маруся в начале отказывалась лечь на пол, но потом сама соскочила со словами: «Мама, гудят страшно!». Потом, когда уже кончилась война, а я пошел в школу, услышал песню: «22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война» - и сразу вспомнил тот гул и понял, что в то утро немецкая авиа­ция шла на Киев. В нашем селе до войны не было радио, и утром 22 июня 1941 года никто не знал, что началась война. Мама подоила и выгнала в стадо корову, заня­лась с Марусей делами по хозяйству. Я выпил кружку молока и побежал обследо­вать опушку леса. На ней рос куст белой акации, у которой гроздья были не только душистые, но и сладкие. Деревенские дети ели их вместо лакомства. Я соображал, как нагнуть высоко расположенную цве­тущую ветку, когда в село' с треском, под­нимая клубы пыли, въехали мотоциклис­ты в военной форме, в касках и очках. Они остановились у крайней хаты, где жила семья моего дяди, спрыгнули с мотоцик­лов, схватили палки и стали бить гуляю­щих у дороги кур. Затем, держа куриные тушки за ноги, они стали совать их выбе­жавшей за ворота хозяйке, что-то прика­зывать на незнакомом языке. Я изумился увиденному, со всех ног бросился домой к матери. Та с первых моих слов кликнула Марусю и все вместе мы загнали кур в са­райчик, заперли его на засов. Также мама закрыла калитку, приказала всем сидеть тихо в куточку, на улицу и носа не показы­вать, и чтоб во дворе- ни звука. Со двора я видел, как огородами, пригибаясь и ог­лядываясь, к соседней хате пробрался сол­дат, как вбежал во двор. А, считай, сле­дом туда вошли немцы, вывели того сол­датика со связанными сзади руками, под дулами автоматов повели к лесу. Разда­лись выстрелы, солдат упал. Потом при­шли пашковские селяне, наспех, под при­смотром чужих вооруженных дядек, вы­копали яму, похоронили расстрелянного солдата. Из коротких разговоров взрослых я понял, что село заняли немцы, это они расстреляли нашего молоденького солда­тика. Видно, он прорвался сквозь окру­жение, хотел укрыться до ночи в какой-нибудь хате, но не успел ни глотка воды сделать, ни переодеться. Спустя какое-то время я узнал, что всех мужиков села, кто был способен ра­ботать, немцы собирают и куда-то отправ­ляют. С понурыми лицами, под конвоем эти люди прошли нестройной колонной мимо нашего дома куда-то за село. Когда уже шли полем, один из них вдруг рванулся и побежал быстро-быстро в сторону леса. Раздались выстрелы, мужчина упал и больше не поднялся. Потом при­шли пашковские селяне, наспех, под при­смотром чужих вооруженных дядек, вы­копали яму, похоронили расстрелянного солдата. Из коротких разговоров взрослых я понял, что село заняли немцы, это они расстреляли нашего молоденького солда­тика. Видно, он прорвался сквозь окру­жение, хотел укрыться до ночи в какой-нибудь хате, но не успел ни глотка воды сделать, ни переодеться. Помню, мама с утра куда-то ушла, а мне наказала сидеть в хате, на улицу не выходить, а то немцы заберут. И вот я сижу, чем-то пытаюсь себя занять. Вдруг дверь хаты открывается, радостно вскидываю голову: «Мама пришла!». Но нет, на поро­ге стоит немец в форме и держит в руке неизвестный мне металлический предмет, клацает им, жужжит и что-то говорит, по­казывая на волосы. А они у меня отросли и висели патлами. Немец попытался меня привлечь к себе или взять на руки. Я ловко увернулся и отбежал, прячась за стол, скрыню (сундук), лавки. Мне не было страшно, но и в руки немцу я решил ни за что не даваться. Так мы с ним играли в кошки-мышки, пока он не изобразил рука­ми жест: сдаюсь, и не присел на корточки. Я посмотрел ему в лицо и с удивлением уви­дел, что оно не злое, что человек этот сме­ется. Он расстегнул нагрудный карман гим­настерки, достал фотографию, на которой были дети, и я услышал незнакомое слово «киндер». Немец жестами показывал, что у него тоже есть дети, что он что-то хочет сделать с моими волосами. После войны в городской парикмахерской я увидал машин­ку для стрижки волос и вспомнил, что имен­но такой предмет и держал немецкий сол­дат в руках, рассказывая мне о своих «кин­дер». Видя мою несговорчивость, немец ушел. А когда вернулась мама, я все ей рассказал, она отыскала ножницы и ост­ригла меня «под лесенку».

Дети по-другому, чем взрослые, пере­живают беду. Я не помню чувства страха или горя. Было только какое-то пережива­ние о маме, потому что она не улыбалась, будто тень лежала на ее лице, такое оно было грустное и задумчивое. По вечерам она гладила меня и Марусю по волосам, прижимала маленькую Дусю к груди и, как бы ни к кому из нас не обращаясь, говори­ла: «Дитки-дитки, де наш батъко?» Детс­ким сердечком я сознавал, что мама грус­тит, по-украински журытъся, по отцу. Его за полгода до начала войны, как знатного на всю округу плотника, демобилизовали на работы по укреплению границы с Польшей. В районе, где велись эти рабо­ты, немцы как раз и смяли оборону наших войск в ночь на 22 июня 1941 года. Неиз­вестно было, жив ли отец? Погиб? Взят в плен?

В одну из ночей отец пришел домой. Всю оккупацию он скрывался в укромном местечке подворья, лишь изредка выходя по ночам на улицу. Мы, дети, знали об этом и всю оккупацию молчали: никому о том ни слова ни полслова. Понимали, что это может стоить ему жизни. После оккупа­ции многих селян, кто вынужденно, под страхом смерти работал на немцев, при­влекли к уголовной ответственности. А наш отец в сотрудничестве с немцами за­мешан не был. Из-за серьезного повреж­дения руки его не взяли в армию, а на­правили на восстановительные работы. Впоследствии он был награжден медалью «За доблестный труд». Но до этого надо было еще дожить.

В нашей местности немцы не звер­ствовали, карательных операций не уст­раивали. Разрешали держать скот, сажать огороды. Конечно, все здоровые девушки и парни с 14 лет были угнаны в «арбайтенлагер» в Германию. Каждый день не­мецкие интенданты собирали по дворам свежие «яйко, млеко, масло», но что-то ос­тавалось и хозяевам, перепадало детям.

Весной 1944 года перед наступлением наших войск на Проскуров немцы велели всем жителям села взять самое необходи­мое, собраться вместе и выполнять их ко­манды. Нас построили впереди немецких войск и велели идти на Проскуров вдоль шоссе. Как я сейчас понимаю, они исполь­зовали нас, как живое прикрытие. Советс­кая авиация в стороне от дороги билась с немецкой. Не раз по команде немцев мы кидались в кювет, падали в грязь и талую воду, закрывали голову голыми руками и молили Бога, чтоб пронесло, потом по ко­манде поднимались и опять шли впереди немецкой колонны. Мне уже было семь лет, и я со старшей сестренкой Марусей помо­гал маме нести четырехлетнюю Дусю. К ночи нас, перепачканных грязью с головы до ног, промокших, вымотанных, привели на окраину Проскурова, завели на мебель­ную фабрику. Помню огромное пустое по­мещение, горы стружек, на которые мы по­падали и провалились в сон.

Еще не рассвело, когда нас, детей, подняли взрослые со словами, что немцев нет и надо спешить домой. Ночью подмо­розило. В Пашковцы мы возвращались по грунтовой дороге, которая вела через соседнее село, где жила наша родня. Реши­ли хоть ненадолго заглянуть к родичам, обогреться, подкрепиться. Хата оказалась заполнена такими же, как  мы, людьми. Среди них  мой отец. Мы не успели слова сказать друг другу, как раздался стук в дверь, в окно было видно, что на пороге  немцы. Все были в страхе. Женщина ря­дом с нашим отцом сняла с себя платок и повязала голову отца. Немцы зашли, оки­нули взглядом собравшихся людей, указа­ли на мужчин и куда-то их увели. Отца в платке они, конечно же, приняли за жен­щину, и не тронули. Домой мы возвраща­лись всей семьей.

Последняя картина войны такая. Воз­душная тревога. В небе над селом гул са­молетов. Удар в стену нашей глинобитной хаты, стена с треском проламывается, а в дыру на кровать падает огромная черная авиационная бомба. Отец берет какие-то тряпки, обматывает бомбу, говорит, что она невероятно горячая, жжет, и уносит в ко­нец огорода, в заросли малины. Когда со­ветские войска проходили через Пашков­цы, они взорвали эту бомбу. И еще было страшное эхо войны. Мы, мальчишки, возвращались со школы, на­шли бомбу. Товарищ стал тут же откручи­вать взрыватель. Я пытался ему сказать, чтобы он этого не делал, а он продолжал крутить. Тогда я вспомнил какое-то пору­чение мамы и со всех ног кинулся его вы­полнять. Только успел отбежать, как рва­нуло с такой силой, что и я не устоял на ногах, а ребят, что остались у бомбы, под­няло взрывной волной. Того, кто откручи­вал взрыватель, собирали по кусочкам, остальных удалось спасти. Такое эхо то и дело прокатывалось по местам, где про­шла война.                                                                                             

Грищук, Н. Белой акации гроздья душистые…: [воспоминания о военном детстве рук. украин. культур. Центра «Черемшина» Николая Грищука / записала Надежда Зинченко] // Вестник Усть-Илимского ЛПК. – 2010. - 7 мая. – С. 3 : фот.